Как это?

Через несколько часов мы соберемся за столом в одном из самых гостеприимных домов, где мне когда-либо доводилось бывать. Замечательная компания там будет, уверяю вас. Кого-то из этих людей вы наверняка знаете в лицо, а чьи-то имена ничего вам не скажут. Однако случайных людей там не будет. Не будет там записных болтунов, самодовольных хамов, жлобов. Не будет и нужных людей, хозяин их всегда не жаловал. Компанию эту он подбирал много лет придирчиво и основательно. То, что мы с женой были в нее когда-то допущены, является для меня предметом незатухающей с годами гордости. Хозяину сегодня исполняется восемьдесят пять лет. На восемьдесят мы подарили ему цилиндр.

В поисках этого редкого по нынешним временам головного убора Алла обегала пол-Москвы. Мы знали, что на следующий день рождения уже ничего не подарим. Да он и сам это знал лучше нас. Мне временами казалось, что он вообще все про всех знает.

Для большинства из своих сегодняшних гостей он был и остается Зямой. Мы тоже так иногда его называли, но за глаза и между собой. В глаза же, разумеется, подобного амикошонства позволить себе и близко не могли. Исключительно, Зиновий Ефимович.

Я познакомился с ним в Одессе, в девяностом, если не вру, году. Какие-то были посиделки в актерском, кажется, клубе. Я читал с эстрады какую-то веселую антисоветчину. Только закончил, буквально подбегает (несмотря на свою фирменную хромоту, почти до конца жизни он двигался удивительно легко), ё-мое, Гердт! Трясет руку и начинает отвешивать совершенно невозможные комплименты. Поначалу мне даже показалось, что он решил поиздеваться над молодым дарованием. Оказалось, не шутит. Ему, человеку другого поколения, тесно дружившему с Окуджавой и Самойловым, мои стихи, и ровесниками-то воспринимаемые неоднозначно, оказались неожиданно близки.

Потом он стал приглашать нас к себе в Пахру. И на дни рождения, и просто так. От остановки маршрутки до его дачи добираться довольно прилично. Он встречал нас у шоссе на своих красных „Жигулях“, поскольку не мог допустить и мысли, чтобы люди, приглашенные им, испытывали даже минимальное неудобство. Мы его не приглашали, стеснялись. Однажды, в самом начале знакомства, он сам появился у нас, передать подарок для Казакова, жившего в Израиле, куда я утром улетал. Было это в самом начале знакомства. Наша Верка, разбуженная звонком, высунулась из своей комнаты и, увидев живого Гердта, только и смогла, вытаращив глаза, прошептать: „Как это?“ Честно говоря, я и сам потом не раз задавал себе этот вопрос. Александр Кабаков как-то в одной из передач назвал его суперменом. Он действительно был суперменом — субтильный, колченогий, похожий на маленькую обезьянку. При этом — гигант и красавец. Не идиот-мачо, покрытый буграми никому не нужных мышц, а настоящий мужчина — голова, опора, добытчик, мастер на все руки.

Ничего не знаю про эту сторону его жизни, но уверен, бабы от него падали. Причем лучшие из них. И жену он себе отхватил на зависть. Великолепную свою Таню. Татьяну Александровну Правдину, супервумен, одну из первых в молодости красоток Москвы, аристократку, пахавшую всю жизнь как ломовая лошадь. Не дуру выпить и пульнуть к месту виртуозным матерком. Именно она, держа в ежовых рукавицах своего уже смертельно больного Зяму, не позволяя ему, слабеющему на глазах, лишний раз прилечь, шпыняя и понукая, продлила его прекрасную жизнь почти на год. Потому что твердо знала: если ляжет — больше уже не встанет. И ни на шаг не отходила от него за кулисами Центрального детского театра, набитого в день празднования его восьмидесятилетия под завязку.

По сценарию Гердт должен был появиться в начале торжества сидя в кресле и еще раз в том же кресле в конце. Большего от него требовать было нельзя. Все остальное — поздравления, концертные номера — предполагалось в его незримом присутствии. Сценарий поломался в тот момент, когда на сцену вызвали Веру Веденину, санитарку, вынесшую его раненого с поля боя под Белгородом зимой сорок третьего. Если б не она, оставаться лейтенанту-саперу Гердту безымянным героем. На братских могилах, как известно, не ставят крестов. Да и имена-то не всегда указывают. Короче, когда он услышал из-за кулис ее имя, поднялся и из последних сил поковылял на сцену, чтобы помочь Верочке подняться. Татьяна не протестовала, слишком хорошо знала она своего Зяму. А дальше он уже остался на сцене. Бессчетное количество раз видели зрители едва ли не всех стран мира, где побывал образцовский театр, пошляка-конферансье, одушевленного находившимся за ширмой кукольником Гердтом. Сколько раз вел он знаменитые актерские капустники в ЦДРИ и ВТО. Но, пожалуй, единственный раз конферировал на собственном вечере. Блестяще, с неподражаемым своим остроумием, на корню гася неизбежный юбилейный пафос. А в конце тихо, но по обыкновению четко артикулируя каждый звук, без всяких актерских ухищрений, но на высшем пределе мастерства, прочел пушкинскую „Осень“. От первой — „Октябрь уж наступил…“ — до последней — „Плывет. Куда ж нам плыть?“ — строки. И все поняли — это прощание.

А через полтора месяца мы его хоронили. Тогда же на кладбище Татьяна дала себе зарок — на могилу к нему не ходить. Здесь он мертвый. А живой — дома.

Каждый раз, приезжая туда, я убеждаюсь — и вправду живой.